ЛЕСКОВ«ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК»
Лесков – один из самых что ни на есть русских писателей. А «Очарованный странник» – одно из самых русских произведений в его неисчерпаемом по эстетическому богатству творчестве. Наверное, потому, что именно в этой повести писателю удалось, как в фокусе, сконцентрировать тайны русской души и, следовательно, хоть отчасти приблизиться к ее разгадке.
Одним из первых Лесков попытался создать галерею положительных русских типов. Написал десять великолепных рассказов (среди них такие шедевры, как «Человек на часах» и знаменитый «Левша»), объединил их в цикл с характерным названием – «Праведники». Типы получились исконно русские – страдальцы, бессребреники, христолюбцы, готовые, не задумываясь, положить себя за народ и Отечество, но по-детски беспомощные перед неблагоприятным стечением обстоятельств.
Казалось бы, и «Очарованный странник» вполне бы мои пополнить галерею «Праведников». Но нет, главный герой лесковской повести Иван Северьяныч, господин Флягин (прозванный так, еще будучи крепостным, за непомерно большую голову – «флягу»; второе прозвище – Голован), хоть и является носителем большинства положительных и типично русских черт, но одновременно таит в себе непредсказуемое стихийно начало – сродни первозданной дикости, можно даже сказать – первобытного Хаоса.
polnalyubvi — Девочка и Море
Кстати, огромная голова главного героя вполне гармонировала с его прямо-таки богатырским телом, отчего Лесков без оснований сравнивает его с «простодушным дедушкой Или ей Муромцем». Но простодушие и мягкосердечие, помноженные на громадную физическую силу, – лишь одна из сторон его широкой натуры и распахнутой для всех души. Другая сторона оборачивается далеко не лучшими качествами и деяниями. Ибо на роду Северьянычу было написано – загубить несколько ни в чем не повинных душ.
Все выходило вроде бы само собой, но так, что за сим недвусмысленно просвечивалась воля неотвратимого рока. Первая смерть, определившая в конечном счете всю дальнейшую судьбу Очарованного странника, вообще произошла как бы случайно, в общем-то, из-за баловства и удали. Обгоняя на узкой дороге воз с сеном, на котором задремал возница-монах, Северьяныч так огрел его кнутом, что тот упал под колеса и был задавлен насмерть. С этого несчастного случая и начались нескончаемые беды Голована. Нечаянно загубленный монах явился к своему убийце во сне и предрек ему мученическую жизнь до скончания дней:
«А вот, – говорит, – тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь матерно обещание за тебя и пойдешь в чернецы».
В конце концов герой-мытарь действительно попал в монастырь, но ходил в послушниках; до пострижения его не допускали из-за множества грехов и строптивого характера, который он не замедлил проявить и в стенах монастыря. Собственно, на страницах повести Лескова Иван Северьяныч с самого начала и предстает как послушник, плывущий на корабле на Валаам и по пути рассказывающий попутчикам удивительную историю своей жизни.
Время И Стекло — Серебряное Море • speed up •
Чего только не насмотрелся он, чего только не повидал. Бегство из-за жестокой несправедливости хозяев, у которых служил объездчиком лошадей и форейтором (хотя незадолго перед тем чудом спас всех от неминуемой гибели). А дальше – беспаспортная жизнь беглого: воровской приспешник у цыган, нянька при малом ребенке у чиновника, снова бегство – с матерью девочки, которую он нянчил, и ее беспутным полюбовником. Именно по его наущению он на ярмарке на спор запорол нагайкой богатого «татарина», из-за чего вынужден был скрываться – теперь уже от полиции.
Но степняки-коневладельцы увезли его в безлюдную и безводную закаспийскую полупустыню и на десять лет сделали своим рабом. Вот здесь и в полную силу проявилась натура Ивана Северьяныча как истинно русской души. Ни четыре жены, подаренные ему «на утеху», ни восемь детей, родившиеся за эти годы, не могли отвести его от главной и единственной мысли – вернуться на родину:
– Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в Россию хотелось.
– Так вы и в десять лет не привыкли к степям?
– Нет-с, домой хочется… тоска делалась. Особенно по вечерам, или даже когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра полочку и гляжу на степи… в одну сторону и в другую – все одинаково… Знойный вид, жестокий; простор – краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет… Зришь, сам не знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и заплачешь.
Северьяныч бежал, был пойман, жесточайшим образом нак азан: в разрезанные пятки ему зашили рубленный конский волос, отчего он не в силах был больше ходить, мог передвигаться только на четвереньках. Он мучительнейшим образом сумел вытравить щетину и вновь бежал – теперь уже успешно, но главные страдания Северьяныча и главный его грех были еще впереди. Грушенька! Цыганочка!
Впервые они встретились в трактире: «… Даже нельзя ее описать как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем». Грушенька оказалась содержанкой того самого князя, у которого пришлось служить и Очарованному страннику. Любовь, запылавшая в его груди, оказалась такой же пагубной, как и вся его жизнь. Князь бросил Грушеньку, пытался избавиться от нее, чтобы из-за денег жениться на другой. И тогда девушка принимает роковое решение:
«…» Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку… Пожалей меня, родной мой, мой миленький брат; ударь меня раз ножом против сердца».
Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а она обвила ручками мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает:
«Ты, – говорит, – поживешь, ты Богу отмолишь и за мою душу и за свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку подняла… Ну…».
Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно выдохнул из глубины расходившейся груди:
– Нож у меня из кармана достала… розняла… из ручки лезвие выправила… и в руки мне сует… А сама… стала такое несть, что терпеть нельзя…
«Не убьешь, – говорит, – меня, я всем вам в отместку стану самою стыдной женщиной».
Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее не стал, а взял да так с крутизны в реку спихнул…
Такие вот страсти кипят на страницах лесковской прозы. Писатель лишь следует одной из глубинных убежденностей русских людей – роковой предопределенности жизни и смерти. Оттого-то эта тема так часто обыгрывается в русских повериях, песнях и беллетристике. Но мучения Ивана Северьяныча на том не кончаются.
Он, как и читатель, прекрасно понимает: не сделать того, что свершилось, он не мог, а если бы не сделал – всем было бы неизмеримо хуже. Такова воля судьбы.
Но теперь до конца дней своих он будет пытаться искупить грех за содеянное.
Под чужим именем записался Северьяныч в солдаты, отправлен был на Кавказ – в самое пекло военных действий. Спасая товарищей, во время жаркого боя совершил геройский поступок и был произведен в офицеры. На самом деле он лишь искал смерть от чеченской пули. Но роковая судьба и небесное заступничество Грушеньки отвели от него смерть: «А я видел, когда плыл, что надо мною Груша летела, и была она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала…»
Должно быть, в этом именно и заключается великая тайна русской души. Она – богоизбрана, и нет человека, который не мог бы надеяться на заступничество и покровительство высших сил. Даже при самом великом грехе. В том-то и состоит роковая предопределенность жизни Ивана Северьяныча Флягина и каждого из нас.
Источник: М., «Вече»
Авторское право на материал
Копирование материалов допускается только с указанием активной ссылки на статью!
Похожие статьи
- Заблуждения — Мифы о гениях
- История православной церкви
- НИКОЛАЙ СЕМЕНОВИЧ ЛЕСКОВ
- Ретроградный Уран — эзотерический символ
- Лондон Джек (1876—1916)
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Источник: murzim.ru
Читальный зал
Родился в сельце Горохово Орловского уезда Орловской губернии. Получил семинарское воспитание, учился в орловской гимназии, служил сначала писцом в Орловской палате уголовного суда, затем в Киевской казенной палате.
В 1861 г. переехал в Петербург, начал печатать путевые заметки, очерки. После романа «Некуда» (1864) порывает с радикальной интеллигенцией. Лучшие произведения тех лет: рассказы «Леди Макбет Мценского уезда» (1865), «Воительница» (1866), хроника «Захудалый род» (1874).
Первый успех у публики завоевали хроника «Соборяне» (1872), рассказ «Запечатленный Ангел» (1872) и повесть «Очарованный странник» (1873). Серия «Повесть о богоугодном дровоколе» (1886), «Скоморох Памфалон» (1887), «Зенон-златокузнец» (1890) была написана на религиозную тему.
Лесков был блестящим стилизатором. «Левша» (1881), «Тупейный художник» (1883) являются характерными образцами сказовой манеры.
Источник: gramota.ru
Очарованный странник
на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.
«Что, — говорят, — тебе там, Иван, с Емгурчеевыми жить, — Емгурчей вор,
ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе дадим.
Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе больше дадим».
«На что, — говорю, — мне их больше? мне больше не надо».
«Нет, — говорят, — ты не понимаешь, больше Наташ лучше: они тебе больше
Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут».
«Ну, — говорю, — легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их
крестить и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я
их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и
обманывать мужиков станут, как вырастут». Так двух жен опять взял, а
больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но
ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.
— Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?
— Этих новых жен своих вы любили?
— Любить. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что я от Агашимолы
принял, была до меня услужлива, так я ее ничего. сожалел.
— А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в женах была? она
вам, верно, больше нравилась?
— Ничего; я и ее жалел.
— И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в другую украли?
— Нет; скучать не скучал.
— Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети были?
— Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да Наташку, да
эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух Колек
в один раз парою принесла.
— Позвольте, однако, спросить вас: почему вы их все так называете
«Кольками» да «Наташками»?
— А это по-татарски. У них все если взрослый русский человек — так
_Иван_, а женщина — _Наташа_, а мальчиков они _Кольками_ кличут, так и
моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и
Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только
поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за
своих детей не почитал.
— Как же не почитали за своих? почему же это так?
— Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны.
— А чувства-то ваши родительские?
— Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не ласкали их
— Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало, когда один сидишь,
а который-нибудь подбежит, ну ничего, по головке его рукой поведешь,
погладишь и скажешь ему: «Ступай к матери», — но только это редко
доводилось, потому мне не до них было.
— А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень много было?
— Нет-с; дела никакого, а тосковал: очень домой в Россию хотелось.
— Так вы и в десять лет не привыкли к степям?
— Нет-с, домой хочется. тоска делалась. Особенно по вечерам, или даже
когда среди дня стоит погода хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от
зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра полочку и гляжу
на степи. в одну сторону и в другую — все одинаково. Знойный вид,
жестокий; простор — краю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как
серебряное море, волнуется, и по ветерку запах несет: овцой пахнет, а
солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не
предвидится, и тут глубине тоски дна нет. Зришь сам не знаешь куда, и
вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь или храм, и
вспомнишь крещеную землю и заплачешь.
Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания и
— Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием: солнце
рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит. Одурение от этого
блеску даже хуже, чем от ковыля, делается, и не знаешь тогда, где себя, в
какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за
грехи мучишься. Там, где степь ковылистее, она все-таки радостней; там
хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий полынь и чабрец
пестрит белизну, а тут все одно блыщание. Там где-нибудь огонь палом по
траве пойдет, — суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики степные,
и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов, на конях
заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди, надо и самим с конями
от огня бежать. Все от этого развлечение. А потом по старому палу опять
клубника засядет; птица на нее разная налетит, все больше мелочь этакая, и
пойдет в воздухе чириканье. А потом еще где-нибудь и кустик встретишь:
таволожка, дикий персичек или чилизник. (*20) И когда на восходе солнца
туман росою садится, будто прохладой пахнет, и идут от растения запахи.
Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть можно, но на
солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь там одно время
бывает доволен: он соль лижет и с нее много пьет и жиреет, но человеку там
— погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как на смех, одна
малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а
только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим морским берегам
летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет
на солончак, полежит на своей хлупи (*21) и, глядишь, опять схватилась и
опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и
нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя
в соль положат, и лежи до конца света солониною. А еще и этого тошнее
зимой на тюбеньке; снег малый, только чуть траву укроет и залубенит —
татары тогда все в юртах над огнем сидят, курят. И вот тут они со скуки
тоже часто между собою порются. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони
нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие, что только хвосты да гривы
развеваются. Насилу ноги волочат и копытом снежный паст разгребают и
мерзлую травку гложут, тем и питаются, — это и называется тюбенькуют.
Несносно. Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь очень
ослабел и тюбеньковать не может — снегу копытом не пробивает и мерзлого
корня зубом не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру
снимают, а мясо едят. Препоганое, однако, мясо: сладкое, все равно вроде
как коровье вымя, но жесткое; от нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У
меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть
коневье ребро, с мясом с обеих сторон, да в большую кишку всунет и над
очагом выкоптит. Это еще ничего, сходнее есть можно, потому что оно, по
крайней мере, запахом вроде ветчины отдает, но а на вкус все равно тоже
поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх, а дома у
нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут,
щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник,
добрый-предобрый старичок, теперь скоро пойдет он Христа славить, и с ним
дьяки, попадьи и дьячихи идут, и с семинаристами, и все навеселе, а сам
отец Илья много пить не может: в господском доме ему дворецкий рюмочку
поднесет; в конторе тоже управитель с нянькой вышлет попотчует, отец Илья
и раскиснет и ползет к нам на дворню, совсем чуть ножки волочит
пьяненький: в первой с краю избе еще как-нибудь рюмочку прососет, а там
уже более не может и все под ризой в бутылочку сливает. Так это все у него
семейственно, даже в рассуждении кушанья, он если что посмачнее из
съестного увидит, просит: «Дайте, — говорит, — мне в газетную бумажку, я с
собой заверну». Ему обыкновенно скажут: «Нету, мол, батюшка, у нас
газетной бумаги», — он не сердится, а возьмет так просто и не завернувши
своей попадейке передаст, и дальше столь же мирно пойдет. Ах, судари, как
это все с детства памятное житье пойдет вспоминаться, и понапрет на душу,
и станет вдруг загнетать на печенях, что где ты пропадаешь, ото всего
этого счастия отлучен, и столько лет на духу не был, и живешь невенчанный,
и умрешь неотпетый, и охватит тебя тоска, и. дождешься ночи, выползешь
потихоньку за ставку, чтобы ни жены, ни дети и никто бы тебя из поганых но
видал, и начнешь молиться. и молишься. так молишься, что даже снег
инда под коленами протает и где слезы падали — утром травку увидишь.
Рассказчик умолк и поник головою. Его никто не тревожил; казалось, все
были проникнуты уважением к святой скорби его последних воспоминаний; но
прошла минута, и Иван Северьяныч сам вздохнул, как рукой махнул; снял с
головы своей монастырский колпачок и, перекрестясь, молвил:
— А все прошло, слава богу!